>>127391436 (OP)
В воскресенье

>>127391538
да иди ты нахуй со своими воскресеньями, у меня суббота

Шёл три тысячи пятнадцатый год. Белая площадь, лето, трамваи и квас. Я вернулся.

Лично я уже существую на белом свете тыщу с лишним лет и помню много.

Рассказываю.

Тогда – вроде давно, а вроде и недавно – мы думали – усиленно, каждым мучительным мозговым шевеленьем – о светлом нашем будущем, вздымающемся в небо свинцовыми спинами производства. Там нас бы распяли на станках громадных заводов, нас перемололи бы жернова великого Социализма. И вот оно: время пришло растить из трупов рабочего класса колосья. Дешевые гробы быстро гниют. Стране надо хлеба.

А мы пока еще живем. Но это было ненадолго, я нутром чуял.

Больше ни о чем не думали. Жрали ложками землю.

Нам оставалось два года до рвущего глотки революционного шествия и немой партийной программы.
Помню ль я эти два раза по триста шестьдесят пять дней?

Да я даже рож ничьих не помню. Я помню стен изломы. Сочились плесенью, и сами мы были измазаны ею.
Помню, как-то раз иду к иконе в коридоре глухом, падаю, молюсь. И помер тогда с голодухи я. Подняли меня, думали, нажрался. И несут, волокут за собой – в метель новой жизни. Идем по Петрограду, орем бешено.

Я только слышал, что «расстреляли», что раздавили. Метель хлещет по морде меня. Стыну, а сам плачу – невольно.

Думал, поем. Хоть сдохнувши – но поем. Куда там…

Понес старье свое в «Торгсин» лет через десять с лишним. До того не жравши был. Дали макарон. Ишь…

Трескал за углом. Стырил у какого-то зеленого идейного дебила – внимание! – сыру.

Он его прятал за сортиром, а я все равно нашел. И сожрал.

Поймали меня, отмутузили. Зуб выбили. Я пошел в морг и говорю:

- Глажданочка, а глажданочка. Зафиксиюйте смерть.

А она мне говорит:

- Вы еще, товарищ, не совсем померли. От вас польза еще может быть.

- Пойза? – шепелявлю в ответ.

И стало все вокруг немым и понятным. Во мне проснулась бешеная, нечеловеческая сила.

Так я пошел пахать на завод, где меня научили улыбаться. В мозгу моем визжал металл. Еще я там ел. И скоро умер, совсем. Но довольный был. А когда это случилось, пошел в морг оформлять документы.
Белая-белая гражданочка куда-то пропала, и справку мне выдать никто не мог.
Хоронить меня тоже было некому. Началась война, не до того было. Давили нацистскую мразь сапогом. И полегли бессчетные толпы, и не стало никого почти. А флаги наши реют на ветру. Давили, давим и будем давить. И я давил.

Озарились небеса салютами, зарокотало все, и разглядел я лица.

И все они – живые, плачут. На грани, но теплятся. И слезы у них горячие.

А я умер давно. И никто меня не обнял.

И пошел я бродить по белу свету, по селам и кладбищам. Гулёна я.

Тыщу с лишним лет шлялся. Посмотрят и так, и эдак. Скажут:

- Не, ты не живой какой-то. Иди отсюда! – и не пьют со мной.

Ушел обратно, откуда пришел.

Идет, товарищи, три тысячи пятнадцатый год.

Площадь белая и теплая. Разморен мирок. Пью квасок. И ездят трамваи. Люблю на них смотреть. Небо тихое, мирное. Чего еще надо, спрашивается.

Пойду-ка я потихоньку в морг. Может, и дадут мне справку. И – чем черт не шутит – похоронят по-человечески.

Бамп