Кто говорит что омеги это исключительно явление 21 века?

Конец 19 начало 20века
В саду дачи Семибояриновых, по случаю именин одного из сыновей, Леши, гимназиста второго класса, собралось десятка полтора мальчиков и девочек разного возраста и несколько юношей и девиц. Лешины именины для того и справляли, чтобы лишний раз собрать молодых гостей для взрослых барышень, сестер именинника.
Все были веселы и улыбались,— и взрослые, и мальчики, и девочки, которые, играя, двигались по желтому песку подметенных дорожек,— улыбался и бледный некрасивый мальчик, что сидел одиноко на скамеечке под сиренью и молча глядел на своих сверстников. Его одиночество, молчаливость и поношенная, хотя чистенькая, одежда показывали, что он из бедной семьи и стесняется этим обществом нарядных бойких детей. Лицо у него было робкое, худенькое, и грудь такая впалая, и ручонки такие тощие; так смирно они лежали, что на него жаль было смотреть. А все-таки он улыбался,— но и улыбка его казалась жалкой: не то ему весело было смотреть на игры и на веселье, не то он боялся, чтобы не рассердить кого-нибудь своим скучным видом и плохим костюмом.
Его звали Гриша Игумнов. Отец его недавно умер; мать посылала иногда Гришу к своим богатым родственникам, где Гриша всегда чувствовал скуку и неловкость.
— Что ж ты один сидишь,— иди, побегай!— сказала ему мимоходом синеглазая барышня, Лидочка Семибояринова.
Гриша не смел не послушаться,— сердце его забилось от волнения, лицо покрылось мелкими капельками пота. Он боязливо подошел к веселым краснощеким мальчикам. Они посмотрели на него недружелюбно, как на чужого,— и Гриша сам почувствовал сейчас же, что он не такой, как они: не может говорить так смело и громко, и у него нет таких желтых башмаков и задвинутой на затылок круглой шапочки с мохнатой красной шишечкой, как у мальчугана, который стоял к нему всех ближе.
Мальчики продолжали говорить между собой по-прежнему, как будто бы здесь и не было Гриши. Гриша стоял возле них в неловкой позе, принагнул тонкие плечики, крепко держался тоненькими пальцами за узенький кушачок и робко улыбался. Он не знал, как ему теперь быть, и от смущения едва слышал, что говорили бойкие мальчики.
Они окончили разговор и вдруг разбежались. Продолжая улыбаться все так же робко и виновато, Гриша неловко пошел по песчаной дорожке и опять сел на скамейку. Ему было стыдно, что вот он подходил к мальчикам, но ни с кем из них не заговорил, и ничего из этого не вышло. Усевшись, он робко осмотрелся,— никто не обращал на него внимания, никто не смеялся над ним. Гриша успокоился.
Но вот мимо него медленно прошли, обнявшись, две девочки. Под их пристальными взорами Гриша ежился, краснел, виновато улыбался.
Когда девочки прошли, одна из них, поменьше, светловолосая, громко спросила:
— Кто этот маленький уродец?
Другая, краснощекая, чернобровая, рослая девочка засмеялась и ответила:
— Я не знаю,— надо будет у Лидочки спросить. Верно, какой-нибудь бедный родственник.
— Какой смешной,— сказала маленькая блондиночка.— Уши расставил, сидит и улыбается.
Они скрылись за кустами на повороте дорожки, и Гриша перестал слышать их голоса. Ему было обидно и становилось страшно думать, что еще долго надо здесь пробыть и неизвестно, когда мама с ним пойдет домой.
Большеглазый, тоненький гимназист с упрямым хохолком, торчавшим над его крутым лбом, заметил, что Гриша один сидит сиротой,— и он захотел чем-нибудь приласкать и утешить мальчика и подсел к нему.
— Как тебя зовут?— спросил он.
Гриша тихонько назвал свое имя.
— А меня зовут Митей,— сообщил маленький гимназист.— Что ж, ты здесь один или с кем-нибудь?
— С мамой,— шепнул Гриша.
— Отчего же ты тут один сидишь?— спросил Митя.
Гриша беспокойно задвигался и не знал, что сказать.
— Отчего ты не играешь?
— Не хочу.
Митя не дослышал и переспросил:
— Что ты говоришь?
— Мне не хочется,— сказал Гриша немного погромче.
Гимназист удивился, спрашивал:
— Не хочется? Отчего же?
Гриша опять не знал, что сказать, и растерянно улыбнулся. Митя внимательно смотрел на него. Чужие взоры всегда приводили Гришу в смущение,— он словно боялся, что в его наружности найдут что-нибудь смешное.
Митя помолчал, придумывая, что бы еще спросить.
— Ты что собираешь?— спросил он.— Какие-нибудь предметы, понимаешь, коллекцию? Мы все собираем: я — марки, Катя Покрывалова — раковины, Леша — бабочек. А ты что собираешь?
— Ничего,— ответил Гриша, краснея.
— Как же ты так?— с простодушным удивлением говорил Митя.— Ничего не собираешь? Напрасно, это очень интересно!
Грише стало стыдно, что он ничего не собирает и что это обнаружилось.
«Надо собирать что-нибудь и мне!»— подумал он, но не решился сказать этого вслух.



Закончилось все так

Проходили годы за годами. Из бойких, смелых детей, что собрались на именины Леши Семибояринова, вышли ловкие, смелые люди,— и мальчишка, обманувший Гришу, нашел, конечно, свою дорогу в жизни,— а Гриша стал, разумеется, неудачником. Как в детстве, он все мечтал и в мечтах покорял царства, а на деле не умел оборонить себя от любого предприимчивого человека, который бесцеремонно отстранял его с дороги. Отношения его к женщинам были так же неудачливы, как и вся жизнь, и никогда ответное чувство не награждало его робких ухаживаний. Друзей у него не было. Одна только мать любила его.
Игумнов радовался, когда поступил на службу, на маленькое жалованье,— радовался тому, что теперь мать будет жить покойно, не заботясь о куске хлеба. Но счастье его не долго продолжалось: скоро мать умерла. Гриша заскучал, упал духом. Жизнь показалась ему бесцельной. Апатия овладела им, работа валилась из рук. Он потерял место и стал сильно нуждаться.
Игумнов заложил наконец и последнее материно колечко и, выходя из ломбарда, улыбался,— чтоб не заплакать от жалости к себе.
Приходилось наведываться к разным людям, просить работы или места. Но Игумнов не умел просить: застенчивый, молчаливый, он испытывал в таких случаях непобедимое смущение и не мог настаивать на своих просьбах. Уже на лестнице перед дверью той квартиры, у хозяина которой надо чего-нибудь просить, его охватывал ужас, сердце его томительно билось, ноги тяжелели, рука нерешительно протягивалась к звонку.
В один из самых тяжелых и голодных дней Игумнов сидел в роскошном кабинете Алексея Степановича Семибояринова, отца того Леши, именины которого были ему памятны. Накануне Игумнов послал Алексею Степановичу письмо: на бумаге все же легче просить, чем на словах. Теперь он пришел за ответом.


В конце он выпилился